Пятого февраля на отечественные экраны наконец-то вышел «Левиафан». Это четвёртая полнометражная работа Андрея Звягинцева, которую задолго до премьеры, словно жирную телячью ножку, успели обгрызть со всех сторон и уже даже кости выбросить. Комментаторов, как полагается, категорично поделили на «пятую колонну» и «ватников». Одни наградили картину лаврами шедевра, другие прокляли как клеветнический опус в адрес России. В рассуждениях о степени антигосударственности картины и о том, так ли пьют у нас в стране, утонули непосредственно художественные ценности или бесценности фильма. Между тем, дело даже не в том, отвратительна картина или гениальна, беда в том, что эти слова слишком сильны для неё.
Если кто-то считает, что в России так не пьют, то вероятнее всего, он заблуждается, хотя бы потому, что в России наверняка есть пьющие даже похлеще. Но вряд ли сам режиссёр считает, что так в России пьют поголовно, хотя бы потому, что он живёт и работает в этой стране. Не делает же он свои ежедневные дела бок о бок с «непросыхающими»? Тогда почему он помещает зрителя в пространство, где ни один взрослый человек не может, не хочет, не умеет найти другого выхода, кроме как залить свои проблемы водкой?
- Умный рецензент пребудет в своей вселенной и станет заниматься тем, что ему понятно и близко. Отойдет в сторону, если решит, что эта планета не имеет той среды обитания, которая позволяет ему дышать. Выход предельно простой: дышите там, где вам дышится легко и уверенно, – говорит Андрей Звягинцев. Вопреки этому заявлению автор позволяет себе заниматься тем, что ему непонятно, ибо где тогда в принципе предполагается рецензенту – которого читатели, вероятно, уже отнесли к разряду узколобых – дышать, если делать этого негде, а хочется. Возникает вопрос: близок и понятен ли самому режиссёру тот мир, который он препарирует? Дышится ли ему легко там, где сына бьют ногой по сами знаете чему, где приятели ржут над весьма неостроумной шуткой так, как, казалось, могут только в дешёвых ситкомах?
Зрителей и критиков, которым предлагаемая вселенная не близка, режиссёр классифицирует однозначно и безапелляционно. У Вас нет никакого желания слушать бесконечное «б….» с экрана? Звягинцев уже вынес Вам приговор – Вы ханжа и лицемер. Не верите словам и действиям героев, отказываетесь видеть в фильме глубокую философскую притчу – для Вас тоже готов вердикт: закостенелый реалист. Режиссёр относится скептически к тому, что, убрав мат из культурного пространства, можно искоренить его из нашей суровой действительности. Каким же образом тогда предполагается воспитывать если уж не самого зрителя, то хотя бы его вкусы в конкретном культурном сегменте – кинематографе?
Проблема (условно назовём её так), о которой рассказывает нам автор, разумеется, существует. Но раз это не публицистическое или, скажем, документальное высказывание, тогда и оценивать его нужно по несколько иным критериям. Лично меня весьма удивит, если кто-нибудь из зрителей заплачет от сочувствия к главному герою Николаю Сергееву, не от осознания собственного бессилия и немощности, а именно от сопереживания. Потому что непонятно, кто он такой вообще, наш герой. Начиная с банального «чем он занимается в принципе» или более примитивного «чем на хлеб зарабатывает» и заканчивая пацанским «кто он по жизни». Его придавливают, как вошь, он и ведёт себя соответствующе. В начале фильма Николай выносит вердикт обществу: бороться и протестовать некому. И сам не предпринимает никаких решительных мер. А когда актёр Серебряков стучит кулаком по столу и кричит: «Молотком его… кувалдой», – ни капли отчего-то не страшно, даже немного смешно. В истории американца Марвина Химейера, ставшей для режиссёра отправной точкой, есть нечто в кинематографическом и не только смысле героическое. Получившаяся же в итоге история этого лишена. Ну а если ты действительно вошь, тогда отступи тихо, купи комнату на эти 639 тысяч и продолжай пропивать свою жизнь там, какая, в сущности, разница.
Где искренняя боль героя от всего, что совершается с его жизнью? Можно прямолинейно тыкать пальцем в рамку и кричать: «Дед мой здесь жил…. Я вот этими руками…», – и так далее, можно умелой операторской рукой Михаила Кричмана скользить по затёртым фотографиям предков, но от этого не сжимается сердце. Потому что у героя нет никакого ощущения корней и глубоких рефлексий на этой почве. Как бы ни пытались убедить в этом зрителя, Николай не страдает, а лишь воплощает существующие о страданиях представления. К слову, адвокат, приехавший спасать товарища, использует свой компромат не для того, чтобы сохранить столь дорогой сердцу Николая дом, а лишь для того, чтобы увеличить сумму компенсации за него, чему наш герой не очень-то и сопротивляется. И в этом смысле Григорий Львович Шиян – герой не самой душещипательной отечественной картины «Поэма о море» – куда более искренен в своём желании утонуть в водохранилище, которое вот-вот накроет лелеемую им хату.
«За что, Господи?» – вопрошает Николай у неба. «Где же твой Бог?» – пытает он попа, который в ответ на это напоминает об Иове, с которым зрителю должно провести параллель. Судить о глубине и мощи философских и библейских мотивов – прерогатива людей, видимо, куда более просвещённых, чем рецензент. Однако «был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла» – слова, характеризующие Иова, к роли Серебрякова можно отнести лишь в угаре иронии. Хотя бы поэтому сопоставление всех последующих событий в жизни этих персонажей – допущение весьма вольное.
Куда правдоподобнее это зажравшееся, тяжело дышащее, орущее и швыряющее стаканы олицетворение власти. В существование подобных экземпляров в нашей жизни не нужно верить, об этом просто знаешь. Но большинство и его поступков продиктовано лишь волей режиссёра. Этот мэр приезжает домой к герою, которого и за человека не считает, который и проблем-то ему особых создать не смог, которого он уже «придавил», которого в его жизни уже нет, – зачем? Разве только, чтобы разыграть перед нами сцену «бухой и ещё бухее» и продекларировать мысль, уже понятую зрителем: «У тебя никогда никаких прав не было, нет и не будет». Ну или изречь фразу, потенциально претендующую на то, чтобы стать цитатой: «Власть, Коля, надо знать в лицо».
Но есть в картине то, что воле режиссёра неподвластно, – это красота природы, и даже будто пропущенная через фильтр «безысходности», она сохраняет свою величественность. Эти первые и последние кадры – вероятно, самые кинематографически безупречные во всей картине – хранят молчание о чём-то сокровенном, что было в этом месте до прихода туда съёмочной группы и будет после, что-то, о чём, предположим, и хотел рассказать нам режиссёр.
Автор: Сусанна ГАДАГАТЕЛЬ
