Кто бы мог подумать, что писательский дебют армянской художницы Мариам Петросян обратится в устойчивый сетевой культ? Сейчас-то мы уже можем говорить и о культе, и о его устойчивости, хотя предрекали все это без малого восемь лет назад – именно столько прошло с момента первой публикации. И по сей день в Интернет-пространстве не перестают обсуждать роман Петросян: многостраничных форумов с обстоятельными «разборами полетов» не счесть, ее героев рисуют; их биографии бережно собирают по крупицам, найденных в потаённых местах этой тысячестраничной истории; об их судьбах, разворачивающихся за чертой, проведенной автором, пишут собственные сочинения. К настоящему времени книга переведена на пять языков (итальянский, испанский, французский, венгерский и польский), в апреле 2017 года свет увидит англоязычная версия романа.
Книга, задуманная автором как «место, куда я могла войти и побыть там» (из интервью журналу «Частный корреспондент» от 16 марта 2010 года – здесь и далее мои примечания), писалась «более десяти лет» или просто «много лет» – такой срок нам сообщают большинство рецензий («”Дом, в котором…” Мариам Петросян как “итоговый тест” десятилетия» Ольги Лебедушкиной, «Дом vs. Наружность» Татьяны Соловьевой, «Дом, который будет всегда» Николая Караева и др.). И, в общем, это верно, но мне бы хотелось уточнить, что работа над романом продолжалась восемнадцать лет. Это число кажется символичным: рукопись, рожденная не в муках, но получившая неординарное воспитание, нестираемый отпечаток родителя. История, заговорившая, задышавшая самостоятельно, встретила свое совершеннолетие в издательстве «Гаятри» под именем «Дом, в котором…», тогда на дворе был 2009 год. Тем интереснее поговорить о ней сейчас, покуда спала первая волна ажиотажа.
В 2009-2010 годах о «Доме, в котором…» говорили и писали много: книга взяла «Русскую премию», «Студенческий Букер» и заняла 3-е место в читательском голосовании «Большой книги».
Изучив порядка двадцати рецензий, опубликованных в изданиях разной направленности («Завтра», «Филологический класс», «Коммерсантъ», «Русский репортер», «Частный корреспондент», «Первое сентября», «GZT.RU», «Журнальный зал» и др.), обнаружить критические отзывы, содержащие полярные точки зрения о качестве прозы Мариам Петросян, не удалось, что при традиционном плюрализме мнений, сложившемся в современном обществе, на мой взгляд, если не удивительно, то, как минимум, любопытно.
«Дом стоит на окраине города. В месте, называемом Расческами. Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратно-бетонных дворов – предполагаемыми местами игр молодых «расчесочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой» – так начинается знакомство читателя с местом, на котором завязан сюжет книги. Отмечу сразу: сюжет нелинейный – с постоянными провалами в прошлое. К слову, нелинейность (сложность) сюжета и огромное количество персонажей – две позиции, вызывающие у критиков если не отторжение, то сомнения. По моему же скромному мнению, книга, которую нельзя прочитать во второй и третий разы, не открыв для себя что-то новое, упущенное при предыдущем сеансе чтения, – плохая книга. Книга Мариам Петросян – хорошая.
Вернемся к цитате. Автор пишет о Доме в миноре: расположенный на окраине, он некрасив, сер, обветшал, его не любят соседи. Немногим позже выясняется, что в Доме живут брошенные (иногда полуброшенные) дети-инвалиды. Ровно в этом месте начинает казаться, что нас ждет очередная (может быть даже очередная автобиографическая) история о больных детях, оставленных в детских домах.
Возможно, так показалось и Татьяне Соловьевой: в рецензии «Дом vs. Наружность» она рассматривает «Дом, в котором…» через призму романа «Белое на черном» Рубена Гальего, уделяя этому шесть объемных абзацев. Автор рецензии в целом говорит справедливые вещи об отличиях упомянутых книг – не находится ни одной позиции, по которой они бы оказались идентичны. Отсюда возникает, как мне кажется, справедливый вопрос: зачем вообще их сравнивать?
Рубен Гальего родился с диагнозом «детский церебральный паралич» и был отправлен в детский дом, предварительно его объявили мертвым и разлучили с матерью. Об этой трагедии и о трагедиях других больных детей, которых жаль до хрипа и ломоты в костях, откровенно, даже горько он пишет в своей книге, а в 2003 году получает «Русского Букера». Здесь важно отметить, что ни одного героя Мариам Петросян не жаль, по крайне мере, в связи с его физической или ментальной неполноценностью. Книга вообще не о больных детях, да и не о детях вовсе (благодаря особенностям сюжета многие из воспитанников Дома гораздо старше, чем значится официально) – она о жизнедеятельности замкнутой системы, об ином мире, окруженном атмосферой ранее не известной, но очень понятной мифологии.
Автор так комментирует физическую или ментальную неполноценность персонажей романа: «На самом деле болезни и физические недостатки моих героев имеют значение лишь постольку, поскольку мне нужно было создать замкнутое пространство, живущее закрытой, скажем так, камерной жизнью, и обычная школа-интернат не дала бы мне такой большой «закрытости», так что сама тема инвалидов, «людей с ограниченными возможностями», не имеет здесь такого уж значения» (из интервью газете «Первое сентября» от 20 января 2010 года).
Таким образом, ни автор, ни читатель (по меньшей мере, в моем лице) не идентифицирует героев с инвалидами, которые не смогли бы обслужить себя в «нормальной» жизни, то есть жизни в ее общепринятом понимании. Напротив, большинство героев (Слепой, Сфинкс, Лорд, Табаки, Стервятник) кажутся более жизнеспособными, самостоятельными и состоявшимися, нежели их сверстники в реальном, нелитературном мире.
И если в персонажах Рубена Гальего течет кровь героическая по праву рождения и борьбы за существование, то о персонажах Мариам Петросян такого сказать мы решительно не можем. Поскольку ее роман – это не история преодоления; ее герои не подавлены, не сломлены, они не одиноки и не чувствуют себя брошенными, ненужными или всеми забытыми. Ее герои живут не вопреки своей неполноценности, они не хотят что-либо кому-то доказать, они не строят планов о том, как «выбиться в люди», они просто живут. Иногда живут грустно, иногда – радостно. Как мы все.
Отсюда мысль Дмитрия Быкова, которую он транслирует в статье «Порог, за которым», не кажется мне верной. Приведу цитату: «Петросян подробно исследует обстоятельства, в которых из человека получается сверхчеловек, и прямо отсылается здесь к Веллеру, который в недопонятом, как-то пропущенном «Самоваре» впервые опробовал эту сюжетную матрицу» (GZT.RU от 19 февраля 2010 года) – кроме того, что Мариам Петросян не ссылается к Веллеру ни в одном предложении своей книги (это ясно из многочисленных интервью, в которых Петросян перечисляет авторов, оказавших влияние на ее роман; о них позже), хочется добавить, что идея написания «Дома, в котором…» возникла у автора в восьмидесятых годах, а рисовать своих персонажей она начала еще раньше, будучи их сверстницей – подростком. Этим я хочу сказать, что автор, скорее, не «подробно исследовала обстоятельства, в которых из человека получается сверхчеловек», а писала о равных себе – своих друзьях, с которыми ей было интересно. Или даже не только о друзьях, а еще и немного о себе?
«В Армении девочек, которые мечтают быть мальчиками, больше, чем в России. Когда рождается девочка, это трагедия для отца. (…) И мы, девочки, все подсознательно знали, что наши папы хотели мальчиков, что мы не мужчины, не продолжатели рода, что мы нанесли своим отцам удар. (…) Во всех играх мы хотели быть мальчиками. Рвали свои платья, закапывали их. Дрались на шпагах, стреляли из луков, росли в амазонской такой атмосфере. Когда ты хочешь быть мальчиком, ты больше читаешь о мальчиках, тебя больше интересуют мальчики...» – так отвечает автор на вопрос, почему основная часть героев мужского пола.
Мысли Дмитрия Быкова о сверхчеловеке, об изжитой, пройденной ступени эволюции, о поисках нового пути проходят красной нитью через всю рецензию, их рациональности он находит множество подтверждений, как мне кажется, достаточно самонадеянных. Приведу цитату: «Петросян берет особый случай – мир чистого сверхчеловека, погруженного в собственные проблемы. (…) Это модель того нового мира, в который мы постепенно превращаемся. Что это превращение может прийти через инвалидов, то есть пойти по боковой ветке эволюции (на что и сама Петросян намекает в эпизоде с Рыжей и Смертью, в монологе о рыжих)», – складывается ощущение, что Дмитрий Быков лучше, чем сама Мариам Петросян знает, на что она намекает в том или ином эпизоде своего романа.
Оспаривать право на существование этих намеков мы не будем, поскольку не обладаем проницательностью, подобной проницательности Дмитрия, позволяющей заглядывать напрямик в голову автора. Скажем только, что в своих интервью Мариам не упоминает ни о сверхлюдях, ни о «путях их одинокой эволюции», ни о выходе на «следующую ступень, с новыми жертвами и новыми рисками».
Зато говорит следующее: «У моих героев есть тот же комплекс, который есть и у меня, – они не хотят расставаться со своим детством. Собственно, вся книга про это. (…) По большей части их страх перед «наружностью» – это страх вырасти» («Первое сентября» от 20 января 2010 года). Учитывая, что большая часть основных героев так и не преодолевает свой страх перед «наружностью», предпочитая навсегда остаться в Доме – законсервировать себя, но не вырасти – говорить об обитателях дома как о сверхчеловеческой расе не приходится.
Меня давно удивляет потребность рецензентов «пришить» к хорошему роману идею высокой философии. Как будто без этого (часто надуманного) ярлыка остальные (не очень умные) читатели не уразумеют, о чем книга и что хотел сказать автор. Разве не каждый сам для себя по своим способностям, желаниям и потребностям интерпретирует слово автора? Не для этого ли мы читаем? Свое стойкое убеждение по поводу содержания и идейности любой хорошей книги я формулирую так: никогда нельзя ясно сказать, о чем хорошая книга, – она обо всем сразу, этим и хороша.
Но если мы уже пошли по пути сравнений и поисков аналогий, хоть и ложному, как мне кажется, но довольно интересному, не будем сворачивать. Чаще, чем с любой другой книгой, «Дом, в котором…» сравнивают с серией книг о Гарри Поттере британской писательницы Джоан Роулинг.
Приведу несколько цитат: «Хогвартс с его замкнутостью и недоступностью для мира простых смертных предшествует Дому, в котором живут герои Мариам Петросян…» (Ольга Лебедушкина, «Дом, в котором…» Мариам Петросян как «итоговый тест» десятилетия»), «Неуловимым образом это топтание на выдуманном мире напоминает фанфики поклонников «Властелина колец» и «Гарри Поттера» (Елизавета Биргер, «Эпос младшего возраста»), «Петросян особенно замечательна тем, что главные ценности ее готического, средневекового, страшно переусложненного, местами барочного мира, напоминающего то интернат из «Полдня», то Хогвартс…» (Дмитрий Быков, «Порог, за которым») – эта параллель виделась бы мне вполне рациональной, если бы все сходства обсуждаемых историй не перекрывало одно, но фундаментальное отличие.
В книгах Джоан Роулинг дети, попавшие в закрытую школу-интернат, получают бесконечное преимущество перед теми, кому не повезло в нее не попасть. Она выделяет своих персонажей в особую, привилегированную касту волшебников. Миллионам читателей по всему миру грезилось и еще много лет будет грезиться, что к ним однажды прилетит сова с приглашением в школу магии и волшебства Хогвартс. С другой стороны, не думаю, что читателям Мариам Петросян хотелось бы (всерьез и надолго) примерить на себя образ одного из персонажей «Дома», поскольку ее история – это не история Золушки, каковой является судьба Гарри Поттера.
В «Доме» взаимоотношение «внутреннего» мира и мира «внешнего» (в романе – Наружность) сведено к минимуму, обитатели «внутреннего» мира не то что бы не имеют преимущества перед обитателями Наружности, они просто не существуют друг для друга. По Джоан Роулинг «большой» мир безвреден, реальная опасность сосредоточена исключительно внутри касты – оно и понятно, что «маглы» (термин для определения человека, не имеющего магических способностей) могут сделать волшебникам? Они могут их разве что презирать, считая сверхъестественными выродками, что не кажется хоть сколько-нибудь убедительным, если быть до конца откровенной.
Вселенная героев Петросян устроена диаметрально противоположно: для них Наружность – не море, в котором везде по колено, а скорее открытый космос, куда соваться без скафандра нельзя, даже лучше пусть это будет надежный летательный аппарат.
Поиск точек соприкосновения «Дома» с другой замкнутой «цивилизацией» вызывает во мне гораздо большее воодушевление. Речь о «Повелителе мух» Уильяма Голдинга. Но так же, как и внушительное сходство (абсолютная изолированность от внешнего мира по независящим от героев обстоятельствам; вынужденное создание собственной мифологии, традиций, системы правил; жестокая борьба за роль главного звена в иерархии), я нахожу и увесистое разночтение. Рождение нового мира Голдинг инициирует тем, что изымает мораль, стирает традицию, наделяя своих героев (детей) абсолютной вседозволенностью, иными словами – удаляет взрослых, которые в его интерпретации играют роль привратников (по Курту Левину), грубо говоря, фильтрующих, что такое хорошо, а что такое плохо. Это позволяет нам говорить о том, что в «Повелителе мух» взрослые олицетворяют милый Дмитрию Быкову образ «сверхчеловека». Показательно и то, что закат нового мира происходит непосредственно в тот момент, когда военные, те же взрослые, высаживаются на остров детей.
Роль, которую исполняют взрослые «Дома», они же воспитатели, абсолютно иная. Их нельзя назвать «сверхлюдьми», в иерархии «Дома» они располагаются на ступень ниже полноправных его обитателей (детей). Автор помещает взрослых на границе между Домом и Наружностью, лишая возможности прижиться хоть внутри, хоть снаружи. Фигурально выражаясь, они лишены зрения, им не объяснили правила игры, Дом отторгает их, не считая частью себя. Даже тех, кто подозревает о существовании иного мира и пытается влиться, научиться правилам (речь о воспитателе Ральфе).
Также в романе достаточно полно прописаны образы воспитателя Лося и директора Акулы. Первый погибает в ночь перед выпуском подопечных («Последнюю Ночь» в мифологии романа), Лось – «ловец детских душ», единственный, кто проявляет истинное участие к судьбам героев, для некоторых из них он даже становится персональным божеством (Слепой, отчасти Кузнечик); в отличие от Ральфа, Лось не подозревает о существовании альтернативной реальности в стенах Дома, ему невдомек, что есть правила, которым нужно следовать. Он вступает в борьбу невооруженным, даже без щита – и его приносят на щите.
Акула, директор дома-интерната, избирает иную тактику: невозможно точно сказать, знает ли он о том, что много не знает (как бы парадоксально это ни звучало), в обоих случаях Акула отгораживается от всего, что происходит в Доме, держится на безопасном расстоянии и остается жив. Но нельзя сказать, что Петросян проводит эту линую поведения в назидание, скорее наоборот. Образ директора, как мне кажется, интуитивно становится самым неприятным образом романа. Идя по дороге, обратной знанию и участию, он не приходит никуда.
Вообще, тема участия (сострадания) представлена в романе, на мой взгляд, нетривиально. Автор преподносит его не как благо, не как что-то выдающееся и заслуживающее особого внимания. Здесь сострадание – норма, неотъемлемая часть уклада жизни. Слепой кормит безрукого Кузнечика; Кузнечик, в свою очередь, рассказывает Слепому, как выглядят облака. Никто не отмахивается от неразумных (олигофрен Слон), их носят на себе или с помощью подручных средств на все мероприятия, делая активными участниками социальных процессов. Они предусмотрительно откладывают продовольствие для товарищей, пропустивших по тем или иным причинам посещение столовой. Дежурят у лазарета (Могильника), если кому-то «повезло» в него загреметь. Тех, кого ссылают в карцер, снаряжают всем необходимым, спокойно даруя последнее, что есть.
Однако, повторюсь, забота героев друг о друге не вызывает умиления ни в одном абзаце книги. Сочувствие, сопереживание, сострадание в романе Мариам Петросян – не выбор Героя (с большой буквы), не то, что делает его положительным персонажем, это вообще не выбор, а рутина, данность, сама жизнь.
Здесь может сложиться представление об утопичности Дома, но оно ложно. Достаточно вспомнить о том, что лучшего воспитателя, «ловца детских душ», убивают его же подопечные. Стены Дома – свидетели ожесточенных боев, в которых никому не интересно, есть ли у тебя ноги, руки, видишь ли ты, слышишь ли; если вступил в драку – значит, признал себя равным противнику. Вожаки стай (главные звенья в иерархической цепочке) выясняют отношения с негуманной позиции силы – так, Слепой убивает Помпея в спортивном зале на глазах у своих «состайников».
Поэтому я считаю, что чистого дидактического наставления в романе искать не стоит, «Дом» – не «мир чистого сверхчеловека», но мир человека обыкновенного, со всеми его слабостями и достоинствами.
Приведу, наконец, цитату автора, в которой она более полно (относительно других цитат) формулирует перечень повлиявших на «Дом» писателей и произведений: «Влияли на меня скорее отдельные книги, чем авторы. «Помутнение» Филипа Дика, «Порою нестерпимо хочется» Кена Кизи, «Иллюзии» Баха, «Дочь железного дракона» Майкла Суэнвика, одна из самых моих любимых книг. Добрый воспитатель и наставник Лось возник из Дока – «Консервный ряд» Джона Стейнбека. (…) Отрывок с описанием раннего детства Слепого в первой интермедии – почти прямая отсылка к Кристмасу из фолкнеровского «Света в августе» (из интервью «Частному корреспонденту» от 16 марта 2010 года).
В приведенном перечне мне странно не находить «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсия Маркеса, кстати, по первоначальному замыслу писателя роман должен был называться «Дом». На мой взгляд, обе истории пропитаны магическим реализмом одной консистенции и в равных долях. Однако хотя события, описанные Маркесом, происходят в вымышленном городе Макондо, они все-таки имеют заметную историческую привязку к Колумбии; имена героев, их характеры, уклад быта – все у Маркеса дышит национальным колоритом.
Мариам Петросян придерживается иного пути – она не называет ни страны, ни города, ни улицы, где разворачиваются события романа, ею игнорируются фамилии (за редким исключением и имена) героев, кажется, она вообще избегает любых имен собственных, эвфемизмов, оборотов речи, чего угодно, что способно пролить свет как на географическую, так и на временную идентификацию. Но ничего из этого не делает ее историю безликой, лишенной души. Ведь вместо знакомого колорита той или иной культуры, читатель погружается в колорит абсолютно неизведанный, но вместе с тем потрясающе убедительный.
Да, «Дом, в котором…» Мариам Петросян – это больше про магический реализм, чем про что-либо другое. Выше мной многократно упоминались термины «мифология» и «традиция», но препарировать фольклор «Дома», разбирать его на такие составляющие, как «Самая длинная ночь», «Ходоки», «Прыгуны», «Изнанка», «Великая сила» и так далее, – не то, что я должна сделать как рецензент, и не то, что вы должны узнать от меня как будущий (я надеюсь) читатель.
Автор: Екатерина ЮН
Иллюстрация: Наира МУРАДЯН
